Школа Жизни
О еслиб, летописец рядом был! Со мной везде, куда меня бросало, По всем ухабистым тропинкам побродил, Быть может, что-нибудь потомкам и попало. —- Вот он-то бы наверно написал, Про щепку в океане бурном жизни, Как нес на гребне пенном, шторма вал, Дразнился ветер направлением капризно. —- Ох, жизнь ты жизнь! Не даром с океаном, Тебя…
Так просто мне, взяв ручку сесть за стол, И рассказать, что видел, что прошёл И нет различия рассказ то или стих Пишу я правду для себя и для других. —- Я по блатным «понятиям», жить научен, Воспитан средь клыков, зубастых псов. И мясорубкой, жизненной, прокручен, И на запястьях, шрамы от оков. —- Бывал я в…
В далекой стороне заброшенной, забытой. Где восемь месяцев господствует буран. На цементном полу, весь в синяках избитый Валялся скорчившись от холода пацан. Лежал и думал, что уже не выдержит И согласится этим “дядям” рассказать, Ведь “тётя” врач сказала, что он выживет.. Вот только надо это место показать… — То место, где тетрадки его спрятаны, Где…
Давно, еще в детстве, где-то прочитав или услышав, я согласился с одним из великих, сказавших, что “писать можно лишь тогда, когда не можешь не писать”. И вот теперь пишу я. Не могу не чувствовать себя любимцем Судьбы моей строгой. Не могу и не желаю бороться с желанием поделиться памятью – как бы дорога не была…
Облокотившись на спинку потертого, древнего как мир, кожаного кресла, Абрам сквозь полузакрытые веки наблюдал за парящим над цветущей, сверкающей весенними переливами разноцветья долиной, соколом. Одной рукой покачивая стоящую рядом детскую коляску, другой потирал в задумчивости подбородок. Он снова и снова возвращался мысленно к тому неприятному разговору с Лазарем – вторым дедом этого причмокивающего во сне,…
Я не боялся – я сравнивал. Я был уверен, глядя прямо в черные раскосые глаза Мурата, за маленький рост прозваного «Четком», признанного лидера катка, безудержно уверенного в себе, пользующегося уважением «стариков», которые, готовясь к концу «восьмилетки» свалить со школы, видели в этом второкласснике свою замену. Продавив носком валенка ямку в снегу, я вложил в удар,…
– «Встать, суд идёт! – я потупясь в пол возле «скамьи подсудимых», встаю, руки за спиной, пальцы сжаты. Звонкий девичий голос обьявляет приговор: — “…приговаривается к… расстрелу…” – Ты чё, дура! Ты вообще-то умеешь судьей быть?! Я – дети. А детям до десяти дают, не больше. А ты – вышак! Чё я, шпион чё ли?…
Мгновение… и бежит пузырясь ручеёк газировки в стакан. Бесконечных два урока я мечтал об этом прохладном, божественном напитке. Вытащив проволочку из щёлки для монет, я уже подносил стакан ко рту, когда почувствовал на горле тёплую, мягкую ладонь. Поперхнувшись, закашлялся и уже было вспылил, решив, что это шутка чья-то неуместная, вдруг увидел лицо в милицейской фуражке…
— Эй, папаша, полегче! — сквозь шум в голове прорезался возглас из тренерского угла. — Ничего! Мой сын! Выдержит! — нервный голос отца и вновь летящая в глаза «лапа». Искры и звенящий вопль в голове смешались. — Почему ты не уклоняешься! Это же просто. Ну! Ну смотри на меня. Смотри говно, дешевка! Вот он я!…
Ложился на решетку снег и сразу таял, Дыханием согретый моим. А за «запреткой» пес замерзший лаял, Разбуженный кем-то чужим. На вышке солдат, танцевал и похлопывал, И месяц на небо взошел. А вот и конвой, с офицером протопал — В казарму погреться пошел. Снег кончился, звезды на небе взыгрались, Как будто бы месяц дразня.., Вдруг окрик!…