«Транзит»

Не знаю, уж сколько он по лагерям “оттарабанил”, но по всему видать – «росомаха». Как говорит, как ведёт себя. Чифир вскипятил на одеяле байковом, ни один нос ментовский не учуял. Старый каторжанин. Одет скромно, но добротно. Фуфанок на подкладке, сапоги с войлоком внутри. Чувствует себя дома. Ночью закинули его к нам в “купе-камеру” “столыпинского” вагона, мчавшегося по необъятным просторам страны.
Утром станция, “пересылка”.
– Выходи по одному с вещами. Руки за голову. Шаг в сторону считается попыткой к бегству. Стреляю без предупреждения, – и хриплый, брызжущий слюной, оскал злобных овчарок.
“Автозак” набитый до отказа, скрежет впускающих ворот, опять собаки, несколько небольших шлепков резиновой дубинкой по спине, душ и камера… Транзитная камера пересылочной тюрьмы. Кого и откуда здесь только нет. Битком, мухе сесть негде. Вот под нарами “петухи”, на нижних мужички в домино режутся, наверху, на “вертолёте”, “блатные”, синие от наколок, в карты “шпилят”.
Нетрудно сразу разобраться, кто есть кто. Те, что на верхних нарах – молодые, здоровые, наглые. Видно из одной зоны, наверное, за “хипиш”, скорее всего с “общака”. С общего режима. Там самые строгие правила понятий. Ну, а подход к ним самый лёгкий.
– Здорово были братва! С какой зоны, чё за хипиш?! Кто там у вас в первой пятерке?
И глядишь, ты уже рулишь беседу, а они тебя, “акулу”, разинув уши, слушают. Но тут, гляжу, дедок-то мой, сел потихоньку на угол скамейки, свернул махорки цигарку и дымит себе молча, глядя в пол.
– Э! Старый! – сверху спрыгнул крепкого сложения хлопчик. – Ты чё дымишь, как паровоз, здесь и так менты душат, ты ещё с “махрачём”.
Плавной, “жиганской” походочкой он подкатил к моему “деду”. Я хотел вмешаться, но, столкнувшись с мимолётным властным взглядом старого каторжанина, затих, наблюдая, что будет.
– Вот ты, “хрыч”, разжился на казённой пайке. “Фуфанок”, гляди, как у “кума”, сапожки “финдепёрсовые”. Мешочек “фановский” вещичек нужных, небось, полнёхонек. А ты как, старый, смотришь на то, чтобы с братвой поделиться?
Небрежным движением он придвинул дедовский вещевой мешок. Я весь дрожал от ярости. Это натуральный “голимый” беспредел. Тяжело сдерживаться!
Гулкий стук в стену из соседней камеры – “Ноль–один! Транзит! Там Колю Москву не к вам закинули?” я первый понял, о ком речь. А тем временем, «приближённый к Ворам», старый шпанюк, вор-профессионал, “медвежатник” Москва подтыкивал своим мешком в лицо нахала, крепко держа другой рукой за его нижнюю губу.
– На, комсомолец! Хавай!
Он брезгливо оттолкнул побелевшего от страха и мычащего от боли «черта». Потом медленно залез на верхние нары, подполз к решётке и негромко, но внятно произнес в тюремную тишину:
– Тут я, братва, тут!
И взорвалась тюрьма радостным гулом, и слезли, потупясь, молодые “блатюки”, и залез под нары “нахал”.
Нельзя мужиков обижать, нигде и никогда. Иди знай, кем человек окажется. Не даром говорят:-
-«Не знаешь характер человека, не «нози». У каждого беспредела – оконцовка “манечка”!