«Семья»

Семья – ячейка общества. Это звучит банально.
Семейка зоновская — это нечто другое. Но из семей состоит контингент осужденных в лагере и мафиозные структуры на воле. Одни семьи правят, другие… Как говорится — каждому свое.
  Невозможно описать в двух словах о «кентах», о семейниках моих лагерных. С  кем делил пайку, радость и горе, с кем под пули лез и под нож и на кого рассчитывал полностью – ведь если семейник ошибался, отвечала вся семья. Вот уж где — один за всех, а все за одного.
Помню я, дорогие мои, всех вас и постараюсь выполнить, данное  когда-то обещание – написать про каждого из вас хоть страничку, хоть пару строк.
Эдик – турок, Ваха – чеченец, Лом-Али – ингуш, Нестер – грек, Алик – армянин, Витька-Хохол – украинец, Олежка – мордвин, Слава – татарин, Нугзар — грузин, Али – балкарец, Тимур – иранец, Даулет – казах.  Почти со всеми  я  шел с малолетки или жил когда-то в семейке, то бишь «пайку вместе хавал». Много воды утекло с тех пор. И вот стали под конец сроков на юг слетаться , в большую, дружную, авторитетную  семью собираться.  Хотя каждого из «нацменов» пытались встретить и затащить к себе земляки.
Али пришел в зону тихо, без «обьявы». Вышел из карантина незаметно и присел возле нашего барака на корточки, отдохнуть. Мешок, не богатый, поставил на скамейку, закурил сигаретку. Я приметил его сразу. Не знаю, почему. Выглядел он как все, но вот глаза. Черные, умные, внимательные, они светились темным огнем. Меня не проведешь:
— Что, браток, чайку глотнуть нет желания? – пригласил я.
Тонкие губы раздвинулись в улыбке, он  быстро и  пристально взглянул мне в глаза:
— С удовольствием, – он встал, оказавшись со мной одного роста, но чуть пошире в плечах.
Мы пили чай с шоколадными конфетами, беседуя, перебирая всех тех, с кем где-то, когда-то жили в семьях. Так вышло, что Грек, мой семейник по многим зонам, был и кентом Али. А это ко многому обязывало. Друг моего друга – мой друг. Общие друзья, это общие понятия, общие связи, одна тропинка в дремучем лесу обозленных душ.
В проход зашел Сегизбай — мой  семейник:
— Салам, пацаны, – он протянул Али руку,  — Сегиз.- Посмотрел на меня вопрошающе, как бы спрашивая разрешения говорить откровенно. Я кивнул, и он продолжил: – там за тебя «малява» прикатила, с Мангышлака. Просят «трамбануть» тебя, а еще лучше  «опустить». Пишут, что ты для местной братвы опасный. Это правда, что ты и твои кенты запрещали в зоне казахам на своем языке говорить? – Сегиз испытующе смотрел на Али.
— Правда. Только не в зоне. В «трюме». Сами понимаете, есть разница,  – слегка побледнел Али. — И если надо, за себя отвечу.
— Не надо  ни перед кем отвечать, все правильно.- Сегиз встал и вышел из барака.
Сам казах, он прошел северные лагеря, большинство времени, как и все мы, проведя по «трюмам» и «кичам»,  соблюдая камерные законы не хуже кого-то. Я знал его еще по  «бессрочке» строгим и справедливым. Казахи его уважали и прислушивались к его понятиям. И правильно. Вернулся Сегиз с Аманом – казахским предводителем. Аман согласился, что действительно не «канает» на «киче» «базарить», чтобы тебя другие сокамерники не понимали. Они познакомились с Али, чифирнули, письмо порвали.
Земляки Али засыпали нас «гревом» и безоговорочно признали в нем эмира.
Или Грек когда пришел. Я такой радостный его встречаю, обнимаю, а он меня вдруг спрашивает:
— Скажи братан, а греков тут много?
И, я смотрю, рыщет своим  рысьим взглядом по зоне.  Я аж припух:
— Да зачем тебе они?
— Эх, братан! Нет птицы лучше курицы, а человека, чем грека! – он захохотал знакомым мне уже хохотом, обнял меня – но жидам, братан, я предан на веки, ведь жиды то же, как греки, ха-ха-ха.
Мы пошли к нам в отряд, и уже через час я поверил, что лучшие в мире люди это греки. Что тут началось. Каждые три минуты в проход заходили что-то принося нестеровские земляки. На свободе прослышали, кто к нам заплыл, взяли в оборот всех «цветных». Через забор с солдатами, через «вахту»  с вольными шоферами в зону ринулся поток «грева». Сам замполит таскал Греку жрачку. Много хорошего и плохого мы с ним пережили. Иногда я надеялся на него больше, чем на себя. Никогда он меня не подвел.
А Ваха? Чеченец по национальности, из семьи  горцев, сосланной Сталиным на север Казахстана, во время отечественной. Он был «шпанюк» в крови, выросший в лагерях и кроме блатных, других законов не признавал. И язык-то свой, он знал абы-как. Помню один случай…
Мы уже досиживали «пятнашку», курева не было и от этого еще больше хотелось. В конце коридора, в «буре», где  сигареты и махорка, хоть и по лимиту, но разрешается, сидел наш семейник ингуш Лом-Али. Вот я и спрашиваю Ваху:
— Ваха, ты ведь на своем чешешь, а?
— Конечно, ты че в натуре, гонишь?! А зачем?
— Попроси у Лома сигарет на своем, чтобы мент на коридоре не понял. Пусть просунут под дверь, когда на прогулку пойдут.   Видишь, вон щелка есть.
— Ашет била, клянусь чеченским аллахом, ты гонишь. Как я могу на вайнахском не базарить! 
Он в развалку подошел к двери, сложил губы трубочкой и заорал в «волчек»: 
— «Лом-Али, нохча! Когда…» – он что-то кричал на своем, а потом переходил на всем понятный, русский язык,  опять на своем, потом снова на русском, — …прогулку пойдешь…» 
Когда он наконец закончил свою просьбу, весь «трюм» взорвался хохотом, а  «дубак» принес нам три сигареты, долго смеялся и удивлялся.
Ваха был добрейшей души и сильнейший духом пацан. Любил, шутя, споры выигрывать: «Спорим, глаз укушу!» — И кусал, вытаскивая стекляшку, что заменяла ему глаз. Он был нам в семье, как нянька. Идет в баню, собирает у всех вещи. Не «западло» ему было, носки и трусы «кентовские» с собой захватить, а там  «шнырю» отдать, что бы постирал. Он всегда заботился, чтобы в тумбочке был сахар, а по чаю он считался главным. Любил Ваха людей, любил все живое и пострадал потом за любовь свою.
Турок Эдик – давал советы семье турков, разжевывая им азы каторжанских понятий.  Лом-Али звали на разборки ингуши.
В зоне наступил мир. «Кустари», не боясь беспредела, начали творить чудесные вещи, «вольняшки» забегали, таская «грев», менты стали легче «подписываться» на все. Зона зажила, засмеялась. Семья моя процветала, творить добро стало несложно. Все говорили на одном языке. Жили по одним понятиям.
Потом еще были зоны и новые кенты. Но ту большую и дружную семью  помнят многие. Легенды по лагерям еще живут.