Камера содрогалась от хохота валяющихся на нарах зеков. Рассказывающий спокойно оглядывал стонущих от смеха рецедивистов.
— Вот давайте каждый из нас вспомнит, что в жизни хорошего сделал, кому чем помог?
Фрол вытерая слезы, прикрыв глаза так, что на верхних веках была видна татуировка: «Не буди», выдавил через силу: «Ну я вот, как сейчас помню, в подъезде нашем, еще пацаном соседке-старухе всегда помогал на четвертый этаж сумки поднять. Она мне потом пирожки с картошкой давала».
— А вот я! А вот я, — вмешался, играющий в домино на сигареты и самый маститый из всех нас, вор- карманник, ждущий особого режима, маленький тщедушный, но беспредельно властвующий в камере Юра-«Мышь», — А вот я слепого старика через дорогу перевел. Он мне здоровья и успехов в работе, ха-ха, пожелал.
Добрые дела, так прочно засевшие в памяти, сыпались как град. Молчаливый, весь синий от наколок, молодой хохол, четвертый раз попавшийся за хулиганство и признаный судом особо опасным, оторвался от потрепаной, зачитаной книги.
— Что, Васек, и ты добро творил? — искрящиеся глаза устремились на задумавшегося детину.
— Да! Я тоже! Вот, помню иду я как-то по «толчку». Готовый в стельку. Кругом все базарят, «помидоры, огурцы, картошка». Ну, а я совсем готовый – засадили с кентом пол-литра. Ну иду…
— Да доброе-то что сделал?
— Ну, я вот и говорю, иду я и никого не трогаю. Ну вот!
Дружный хохот признал его поступок наидобрейшим.
Сердце оно не камень.
«Доброе дело»
