“Сцена”

Это был мой день!
Я пел, я танцевал и не скрывал своей радости от смотревших на меня ребят. И те, поняв, что ответ пришел хороший, запрыгали вокруг меня хороводом. Я слышал: “…теперь заживем!” – верещали они, и слезы счастья застилали глаза мои.
Прошли три месяца, как директриса, выслушав мою автобиографию, на свой страх и риск взяла меня помощником “завхоза”.
– Твой опыт тебе поможет. А детей, я видела, ты любишь, и они к тебе тянутся. Учись и будешь педагогом, – с сердечной улыбкой сказала она.
Поселился я временно в комнате в самом конце коридора большущего дома-интерната, где жили и учились дети без родителей. На двери комнаты моей было написано – “изолятор”. Больничный, естественно. Говорят, нет ничего более постоянного  чем временное. Я прожил в этой комнате, в этом “изоляторе” полтора счастливых года.
Я понимал, я знал своих подопечных.
Я любил их, и они платили мне тем же.
Моё прошлое для них было загадкой. Когда первый раз меня попросили рассказать о себе, я умело “закосил”, что разволновался, что страшно заболела голова, и вопросов больше никогда не возникало. Тем более, что и я их учил как можно меньше расспрашивать людей об их жизни. Захотят – сами расскажут.
Мои новые коллеги-педагоги недоумевали – почему мою комнату не грабят. Хотя дверь всегда не заперта. А их “учительскую” уже два раза потрошили эти, как они выражались, “потенциальные уголовники”. Я пытался им было, втолковать. Вы когда-нибудь пробовали что-то доказать педагогу? Ко мне относились как к старшекласснику. Никто не мог объяснить, и мало кто принял благосклонность ко мне директрисы и детей. А мне было чихать. Что мне ещё было нужно?
Меня могли прервать на полуслове или просто, отвернувшись спиной, проигнорировать. Я терпел. Я советовался с директором. Я пылко объяснял ей, что не должны здесь находиться люди, которые не понимают, не любят детей. Она согласно кивала седой головой: “Вот тебя и взяла. Для равновесия”.
За несколько месяцев жизнь в интернате изменилась. Организовался детский театр, клуб туристический и, конечно же, секция бокса. Раньше подъем проходил до боли знакомо. Без пяти минут семь приходил из города автобус с учителями, воспитателями, рабочими. Запыхавшиеся “педагоги” пинали в дверь спален своих групп и орали “благим матом”:
– Подъем, черти! Соскочили живо – и так опаздываем!
Не дожидаясь, пока откроют двери, они торопились в столовую, где их уже ждал завтрак. Но этот крик, спросонья, напоминал мне подъемы в лагере. Обсудив всё со старшеклассниками с разрешения директора и помощью завхоза, мы провели в каждую спальню репродуктор. И за четверть часа до подъема я потихоньку включал музыку. Когда торопящиеся воспитатели увидели заправленные койки и умывшихся ребят, они немало удивились, были даже недовольны чем-то.
Дети слушались меня всё больше, и у моих коллег не оставалось выхода, кроме как смириться и начать со мной считаться.
Директриса, видя детскую ко мне привязанность, послала запрос на разрешение зачислить меня в штат воспитателем. Факты биографии моей не комментировала. Проблема лишь в неимении диплома педагогического. Но устраиваться то я пришел, прочитав её же – директрисы – объявление в газете: “…образование – не главное. Главное – это понимание и любовь к этим несчастным детям…”.
Я обещал, что в скором будущем постараюсь  стать образованным и диплом получить. И вот – пришел ответ! Зачислен в штат! Дети радостно щебетали, я был горд, счастлив и верил, что мечты сбываются.
Театр наш набирал вес и уважение, как среди ребят, так и среди взрослых. И дошли слухи о нас до районного начальства.
Как-то во время одной из репетиций в зал вошла директор.
– Давайте-ка, родные, начинайте готовиться серьезно. Помимо всего начальства, к нам едет режиссер из столичного ТЮЗа, на вас, мои хорошие, посмотреть. Может, кого и выберет, вот, глядишь, и жизнь сложится, – объясняла нам “мама”, так любя, за глаза называли все без исключения директрису.
Долго ждать не пришлось.
Зал был полон. И районное, и колхозное начальство присутствовало. Кто из них режиссер, иди знай!?
Мы волновались. Сказка “О старике и золотой рыбке” вызвала бурю аплодисментов. Потом ребята сыграли отрывок из “Молодой гвардии”, потом Сашка Цыган читал “Мцыри”. Зал рукоплескал стоя.
На сцену поднялся мужчина с седой шевелюрой густых волос:
– Безусловно, все мы присутствуем сегодня при ярком проявлении целой плеяды талантливых актеров. Было приятно увидеть, дорогие коллеги, – он выразительно поглядел на нас и продолжал в зал, – вашу готовность к импровизации. Давайте-ка вот сейчас, без всякой репетиции, вы попробуете загадать залу образ, показав, персонаж на сцене. И если залу станет понятно, кого вы изображаете, значит роль удалась. Это и будет оценкой таланта.
Дети облепили меня:
–  Кого играть, как?
– Да как у себя в спальнях, друг другу кривляясь, на нас карикатуру обезьяничаете. Так вот и сейчас, только не перебарщивая и свободно, – советую я.
Андрей – десятиклассник, заклятый “двоечник”, гроза учительниц, шагнув вперед, спрыгнул со сцены. Схватив на руки ничего не понимающего “первоклашку”, взобрался обратно. Усадив перепуганного пацана на плечо, выставил грудь колесом и как заорет:
– Ну, братва! Кто в поход картошки, дров поджарить, – собирайтесь, живо!
В зале громко смеялись и кричали моё имя. Все хлопали Андрюхе.
Когда Сашка Цыган стал изображать вечно пьяного завхоза, режиссер попытался сделать замечание, ссылаясь на чувство такта артиста, но директор, взяв микрофон, разрешила:
– Здесь все свои. И секретов у нас ни от кого нет. Прошу вас, ребята, не стесняться. А вы, – она кивнула мне, – можете занять своё место, – показала на стул рядом с собой, – и наслаждаться. Вы сегодня чемпион.
Она не шутила. Я устроился среди районного и колхозного начальства и, глядя на происходящее, искренне радовался.
А на сцене такое творилось! “Учитель труда”, Сашка, бил “ученика”, второклассника Диму, который так правдиво изображал боль и страдание, что из зала крикнули: “Потише, козел!”.
Присутствующий в зале среди учителей “трудовик” Николай Тимофеевич почему-то принял оскорбление на свой счет:
– Э-э! Кто там такой умный? Я тебе покажу – козел!
Директриса жестом руки его успокоила. Когда Шурка – рыжая бестия, кареглазая красавица и антисоветчица, презиравшая комсомол, изобразила свою классную руководительницу – Людмилу Александровну, началось такое…
Сначала всё шло гладко – сгорбившаяся “старушка”, стуча палочкой по сцене, вошла в какую-то дверь. Зал молчал. Трескучим визгливым голосом, жалуясь самой себе, она  запричитала:
– Ой, судьбинушка ты моя никудышная. Всю жизнь в этом свинарнике должна я прозябать, поросят этих уму-разуму учить. Могла бы ведь академикам преподавать. А они, гады, сволочи неблагодарные, меня не любят и мне грубят. А я им, поганым, жизнь свою посвятила…
После слова “поганым” в зале крикнули “Шапокляк”. Это была внеклассная кличка  «классной» десятого “А”.
Она же в это время гордо восседала в центре педагогического коллектива. Бровью не повела и продолжала надменно глядеть на сцену.
А Шурка, то есть “Людмила Александровна” уже стучалась в  якобы  дверь:
– Сергей! Сергей! Налей полтишку – голова от поганых болит.
“Бабка” опрокинула стакан – зал молчит. Затих. Опять стучится “бабка” в дверь:
– Столовая! Ну что? Эти свинтусы поганые не всё сожрали? Давайте-ка мне, чтоб не сгнило, своим отнесу.
Шурка — “Шапокляк” гнется под тяжестью воображаемых сеток и сумок с ворованными у детей продуктами. Сидящий по другую сторону от директора мужчина в очках и галстуке, резко поднялся и стал пробираться к выходу. “Мама” тоже встала и пошла за ним.
А зал взорвался криками сотни детских голосов, утверждающих:
– Это правда! Это всё правда!
На этом представление кончилось.
Какие бы были последствия – можно только гадать. На следующий день,  не так давно начавшаяся в стране перестройка дошла до нас. Всё советское образование получило нокаут. Тяжелый.
Я был в учительской. Стоял гомон, все обсуждали наше вчерашнее представление. Вошла бледная математичка.
– Там с Ириной Николаевной плохо, – сказала она.
Я с “физруком” бросились помогать этой ветхой старушке, ждущей пенсии в этом году. Она сидела на стуле и тяжело дышала. Привели в учительскую, уложили на диван. Дали воды.
Её любили. Добрую и мудрую “историчку”.
– Что случилось, Ирина? – встревожено спросила вошедшая директриса.
– Историю отменили. Историю СССР. И КПСС. И обществоведение. И пионеров, и октябрят. Всё отменили, – “старушка” вдруг заплакала, не стесняясь, навзрыд.
Я вышел. Это был мой День Победы. Но “историчка” то не была врагом. Она вышла на пенсию раньше времени, ей больше нечего было  преподавать.
Людмилу – “классную” – через месяц уволили. А я жил в своем “изоляторе”, ходил в походы, преподавал понятия о жизни, тренировал и наслаждался атмосферой доверия и чистоты.
Не подозревая, что “запретка” вокруг социалистического лагеря, границей протянутая, порвалась. А мы, сами того не ведая, со своей театральной студией школы-интерната, были первыми ласточками гласности, звучащей со сцены.